Мне - светить. Тебе - гореть. Мне - освящать, тебе - согревать. Мне - зажигать звезды, тебе - сердца живущих. Мне - смотреть на звездный свет, указующий путь. Тебе - указывать путь и вести за собой. Мне - тревожиться в разлуке, тебе - страдать за всех. Мне - белое платье, тебе - серый плащ. Мне - хранить наш очаг, ждать тебя, вечного странника. Тебе - мерить шагами долгие лиги пути, вспоминая о доме. Мне - знать, что ты в вечной опасности. Тебе - знать, что мне нет без тебя покоя. Ты вернешься ко мне. Ты вернешься. И небо расцветится тысячей огней - они затмят мои звезды. Ты вернешься, Олорин.
«Вон папенька спит, никого не слушает — а потому всех любит».
Почти-сыну! Но он занят.
Нельзя: он ей почти-брат! ))) Нам и одного Турина хватит )) И, да, вот и у меня он уже в другом ОТP задействован (ой, буква «О» тут совсем уже лишняя))).
193 словаСеребряный Лунный Цветок плывет по темному небу. На носу небесного судна стоит могучий Тилион, храбрый охотник с серебряным луком. Зорко смотрит он во тьму, выглядывая чудищ Моргота, что порой подстерегают его по дороге. А иногда далеко впереди видит он золотой Солнечный Плод, и глаза его наполняются тоской и страстным желанием.
А за судном Луны летит легкое облако, что похоже на женщину из Детей Эру. Ясными звездами горят глаза ее, струятся серебристые волосы и белые одежды. То Ильмарэ, дева Варды, движется по небу, следя за творениями Владычицы Арды, за небесными звездами. Нет ли какой опасности для небесных стад, не охотятся ли на них слуги Моргота, ясны ли светочи небес? Усердно обходит владения свои Ильмарэ, трудится неустанно, но нет-нет – и взглянет на могучего охотника и вздохнет тихонько – ибо любит его всей душой. Но Тилион и не смотрит на нее.
Так и плывут они друг за другом в вечном движении светил – Ариэн, Тилион и Ильмарэ, так заведено от века и так будет вовеки.
А если кто-то из них оглянется и нарушит свой ход, и увидит, что можно не мечтать о недостижимом, а взять то, что само идет к тебе в руки – кто знает, что будет тогда?
«Вон папенька спит, никого не слушает — а потому всех любит».
Да уж, а если ещё немного AU-шно смешать версии в винегрет и предположить у солнца ПТСР (которое «посттравматическое стрессовое расстройство»), то всё станет совсем грустно, и виноват Моргот.
*** — Эонвэ! — Ильмарэ! Ты… Что с тобой?! От Ильмарэ, всегда спокойной, живой и яркой, словно расходились слабые волны серой печали. Нет, аманские эльдар не заметили бы в ней никакой перемены; не нашли бы ничего и менее наблюдательные айнур. Но Эонвэ, чутко настроенный на соратницу-майя, тут же уловил, что выглядит она иначе — и встревожился. Они не виделись несколько солнечных лет, по валинорским меркам совсем недолго: за это время больших неприятностей случиться не могло, да он бы и узнал о неприятностях первым. Ильмарэ подняла глаза и улыбнулась. Улыбка вышла теплой, но Эонвэ это не успокоило. — Устала? — сочувственно спросил он. — Может быть, сходим в Лориэн? — Нет-нет, все хорошо, вот только леди… Боюсь, она меня не отпустит в Лориэн. — Не может быть! Леди — и не отпустит? Какая странная мысль! Если хочешь, я сам у нее спрошу. От ее фэа полыхнуло неожиданным теплом. — Спроси, пожалуйста.
*** — Лорд, как вы думаете, леди отпустит Ильмарэ в Лориэн? — спросил Эонвэ вечером того же солнечного дня. — Скорее всего, не отпустит, — покачал головой Манвэ. — Мы с ней об этом уже разговаривали: она не уверена. — Но почему? Почему? Откуда такая жестокость? Лорд, вы ведь… — Потому что, — сказала, входя в покои, Варда, — потому что она отправится в Лориэн, а окажется в Мандосе. А я пятьсот лет без нее не справлюсь. — В Мандосе? Пятьсот лет? — переспросил Эонвэ. Лорд и леди взглянули на него с удивлением, и он все понял. — Но ведь когда я… — начал было он. — У тебя, — сказала Варда, — была совсем другая ситуация. Эонвэ так не думал.
*** …когда закончилась война гнева, лорд Манвэ, увидев, с какой злобой Эонвэ бросает к его ногам поверженного Моргота, на слова не говоря, взмахом руки отпустил майя в Лориэн. Эонвэ забрался в дальний уголок сада, где бесконечным кругом цвела, осыпала лепестки и снова набирала бутоны черемуха, и где вся поляна была покрыта мягким белым ковром; стянул сапоги, положил под голову кожаный панцирь, и, не сбросив фана, провалился в глубокий сон. Что ему тогда снилось, знает только лорд Ирмо — сам Эонвэ этих снов, приятных ли, страшных ли, не запомнил. Когда он открыл глаза, оказалось, что голова его лежит уже не на жестком панцире, а на длинной мягкой траве, что земля подстроилась под форму его фана (сад сам знал, как расположить гостя удобнее) — и что поодаль, между деревьями, сидит смутно знакомая майя в светло-сером одеянии. Леди Эстэ носила одежды более темного цвета, а ее майяр вольны были выбирать любой оттенок. — Сторожишь мой сон? — окликнул Эонвэ. — Лорд сказал, что занят, леди тем более — сам знаешь; а я готовила здесь место для тех… кто еще возвращается… и заглянула. Эонвэ помрачнел. — Я долго спал? Много кораблей пришло? — Много, но еще не все вернулись. Эонвэ помрачнел еще больше. «А некоторые вернулись сразу в Мандос. Причем кое-кто — из-за меня», — подумал он. — Переживаешь? — спросила она. Эонвэ промолчал. Она придвинулась ближе. — Можешь не рассказывать, если не хочешь. Можешь показать. — Я уже лорду Ирмо показал, наверное, во сне, — пробормотал он и, помедлив, добавил: — Война… очень ожесточает. Когда можешь спасти, но не успеваешь… Она аккуратно взяла его за руку. — В Лориэне такое тоже бывало — редко, но случается.
*** … — Ты уже понял, должно быть, что я служу у леди Эстэ. Я занимаюсь обычно кварцеванием. В некоторых частях сада у нас располагаются «стерильные боксы», как их называет леди, не удивляйся; леди однажды попросила мастера Аулэ придумать для нее слова, и он подарил нам несколько необычных названий. В этих боксах мы с помощью лучей, проходящих через кварц, прогоняем все микроорганизмы. Нас за это не слишком жалует леди Йаванна, но иначе нельзя. Однажды, когда я уже заканчивала кварцевание, к нам в сад пришла Мириэль. Я не успела ничего сделать, даже заговорить с ней — она шагнула в мой бокс, легла и умерла. Леди как увидела, всю нежность растеряла. Решила, что я перестаралась с кварцем и убила Мириэль. Хорошо ещё, потом сумели установить настоящую причину смерти. А тело Мириэль так и лежало у меня нетленным. Зато когда она вернулась к жизни, у нее такой загар появился! Ровный, бронзовый…
Эонвэ сам не заметил, как начал улыбаться.
*** Следующим вечером он, спросив у лорда Манвэ позволения, снова отправился в Лориэн. И через день. И на следующий.
В очередной раз Эонвэ, мягким жестом убрав руки девы со своих плеч, сказал: — Не получится. Мне еще нуменорцев учить. — Почему? — удивилась она. — Ну должен же их кто-то научить. — Нет, почему нельзя? Леди была рада; я уверена, что лорд Манвэ тоже. — Потому что, если мы сейчас с тобой соединимся, то опомнимся только лет через пятьсот. Помнишь, что случилось с Мелиан? Помнишь, как Тулкас после свадьбы проспал безобразия Мелькора? У нас, айнур, так устроена любовь. — Только два случая… — А все остальные поженились еще в Чертогах Безвременья. Оссэ и Уинен, например, знали друг друга всегда. — Что же делать? — Я закончу дела на Нуменоре, и лорд обещал отправить меня в долгий отпуск…
*** Эонвэ вынырнул из приятных воспоминаний. Отпуск ему, конечно, дали — кто же в Арде встанет на пути у любви? Его обязанности временно поручили, по справедливости, майя из Лориэна — Олорину: надо признать, что справился он отлично. Теперь, значит, то же самое происходит с Ильмарэ. Почему же леди считает, что ее ситуация — другая?
— Леди, — предложил Эонвэ, — давайте кто-нибудь заменит Ильмарэ. Например, могу я сам. За звездами смотреть — присмотрю; ваши поручения — выполню… — и, вспомнив о причудах некоторых нуменорских дам, добавил вполголоса: — Платье вам буду застегивать, плащ подавать… — Платье не надо, — засмеялся Манвэ. — Мы обсудим. — Не знаю, — скептически сказала Варда. — Я бы отпустила ее, если бы точно знала, что звездные процессы идут без ошибок. Это трудно, но можно попробовать. — Что-нибудь решим, — еще раз пообещал Манвэ.
*** Когда Эонвэ удалился, в окно просунулась голова Торондора. Орел укоризненно посмотрел на Манвэ и пригрозил: — Забастовку объявим. Я слышал, вы тут Ильмарэ обижаете — так и знайте, объявим. Сами будете летать и всех спасать. — Этого, конечно, допустить нельзя, — строгим голосом сказал Манвэ и покосился на Варду. Ей удалось сохранить серьезный вид.
*** Примерно в то же время речь об отпуске повел в чертогах Мандоса дух, пришедший на Арду вслед за своим лордом одним из первых. Майя этот редко показывался на глаза живым эльфам. Он занимался подсчетами: помнил, кто когда попал в чертоги и когда кому суждено выйти, вел подробные списки еще не возрожденных, уже возрожденных, тех, кто решил пока не возвращаться, и тех, для кого был произнесен приговор; очень негодовал, если имя приходилось невовремя переносить из списка в список — и почти не общался ни с обитателями чертогов, ни с другими майяр. Аулэ в шутку назвал его как-то раз аудитором и долго объяснял потом, что это слово войдет в мир еще не скоро. С Ильмарэ он познакомился случайно, когда она принесла какую-то весть от леди Варды и в поисках лорда Намо заглянула в дальний коридор чертогов.
И вот теперь он осторожно начал расспрашивать лорда об отпуске — но лорд Намо, конечно, ожидал его вопроса и ответил, что как только примет решение Варда… Нельзя сказать, чтобы майя принял этот ответ стоически. — Милорд, — подавленно начал он, — может быть, мы так странно устроены? Может быть, нам и не суждено сойтись? — Глупости, — отрезал Намо. — Эфир и воздух — достойное сочетание, как показала практика. — Эфир и воздух? Что вы имеете в виду? И что за практика? — Неужели ты никогда не слышал о том, на какие группы делятся майяр? — Никогда. — Странно. Ладно, слушай сейчас, — принялся объяснять Намо. — Все майяр делятся на пять групп — по стихиям: на огненных, водных, земляных, воздушных и эфирных. Например, Ариэн — огненная майя, Оссэ и Уинен — водные, все, кто служит Ване, Оромэ, Йаванне — земляные, а те, кто работает у меня, у Ирмо и у Ниэнны — эфирные. В чертогах Безвременья майяр разных стихий обитают отдельно друг от друга, поэтому вы с Ильмарэ тогда не успели познакомиться. Как и Эонвэ с его нынешней супругой, девой из Лориэна. Так что вероятность очень велика. Стоит только подождать.
*** — Стопроцентная вероятность, — сказал Намо. — С любовью в нашем мире бороться бесполезно. — Я знаю, знаю, — ответил Манвэ. — Мы уже договорились. Частично за звездами приглядят Ариэн и Тилион, частично сама Варда, что-то будет делать Эонвэ, как обещал — конечно, справимся.
*** Майя из Мандоса смотрелся среди цветущих деревьев Лориэна на удивление органично. — Разрешили? — спросил он, глядя, как спускается рядом с ним на землю Ильмарэ. — Разрешили! Леди велела вернуться ровно через пятьсот лет, ни днем позже. И хорошо! — она хихикнула. — А то было бы, как с Айвендилом. Помню, уже когда придумали новый отсчет времени, он принес мне букет каких-то цветов — не знаю, как он их назвал, сам вывел этот сорт. Леди сказала: «Иди, погуляй с ним полчасика». Полчасика! Все равно что адану сказать: «Погуляй пару секунд». — И что же Айвендил? — Ничего. Понес свой пучок Ариэн. — А у меня даже цветов нет. — Зато здесь их сколько, посмотри! Пойдем! И они скрылись за густой листвой.
«Вон папенька спит, никого не слушает — а потому всех любит».
О! О-оо... Автор 3! У меня есть страшное подозрение (если, конечно, я не ошибаюсь)), что вы точно знаете, как я вам сейчас благодарна! В любом случае, нет слов! You made my... week. )))
Его обязанности временно поручили, по справедливости, майя из Лориэна — Олорину: надо признать, что справился он отлично. )))
Сами будете летать и всех спасать. — Этого, конечно, допустить нельзя, — строгим голосом сказал Манвэ и покосился на Варду. Ей удалось сохранить серьезный вид. Автор 3, two weeks! )))
Во первы́х строках должна сказать, что идейно я на стороне Автора 1, но так как свой, с позволения, «текст» мучила больше месяца — то не бросать же.
Убедительно прошу тяжёлыми предметами не бить (на крайний, хоть и вероятный, случай покорно припасла лёгкий веник ручной работы).
Дабы не перечислять все приличествующие случаю заграничные аббревиатуры, скажу кратко: ересь лютая (то есть, совсем), а Ильмарэ мало. Но не со зла, а исключительно из добрых побуждений (эффект бабочки, выжившей с тектоническими последствиями (плюс светлый образ хулигана Квакина), и о положительном подкреплении). Сказ (а если точнее, стиль [немного] «Инда взопрели озимые»). читать дальше
Что касается Ильмарэ, держим в уме, что в I томе Эринти — «самая прекрасная» и «Вала любви, музыки и красоты». По закону всемирного тяготения к готовым шаблонам — прямо-таки напрашивается кузнец.
Излагает, ворует сюжеты и передаёт приветы народных (и других прочих) сказок исказительница (ох, докатилась ).
Давай подумаем — может быть, не сто́ит его прогонять. А? Живут же другие — и ничего! Подумаешь — медведь… Не хорёк всё-таки…
Со мною происходит нечто ужасное… Доброе что-то — такой страх!
Е. Л. Шварц «Обыкновенное чудо»
Быстро сказки сказываются (да о том всех в малолетстве ещё упреждают). А три строчки — и подавно. Мелькнули они — вот и войне конец. Что тебе сорок годов солнца, что миг.
Одолело, стало быть, белое войско полчища чёрного ворога. Сдался ворог, засобирались до дому с победой эльфы заморские, племя звёздное, — да родню свою дальнюю и ближнюю за море звать стали. Были те эльфы востроухие, и слух у них был вострый да чуткий — особливо на каверзы какие али на подвох (иных из того воинства и чёрный ворог не заморочил ни разочка, как ни исхитрялся). И пуще прежнего сплотил их тяжкий труд ратный да победа над лихом. Опричь того, сдружились они средь тягот и с племенем младшеньким, человечьим, что востротой ушей не вышло, да и чуткостью супротив эльфов обделено было (чаще плясало под дудку ворога, нещадно расстроенную, а иные из того племени и по сю пору пляшут да вражьими устами вещают, как ни горько то). Битва на всех одна, и одна на всех радость — общая.
А тем часом воевода вражий один-одинёшенек остался. Да и какой он теперича воевода — разве что бывший. Скован хозяин его, чёрный ворог, цепью зачарованной — да не гулять уж ему привольно боле. Разбежались ошмётки полчищ лихих кто куда, попрятались по глухим да тёмным углам. Обуял тут воеводу чёрного страх леденящий, дотоле неведомый. Да слабнуть стали путы, что в давнее время наложил на него хозяин, чёрный ворог, душитель окаянный. Приоткрылась тогда завеса перед глазами, кои издревле ненависть застила да злоба, и пуще ужаснулся он — делам своим лютым. И того он страшился, что падёт на него гнев владык заморских, что изловят его победители — и разделит он участь хозяйскую. Задумал он в тоске покинутости ту беду упредить.
Разрядился бывший воевода во всё чистое — обликом сиятельным сердца смягчить — набрался то ли духу, то ли отчаянья, да и направился в головной шатёр войска белого. Но перед тем заозирался, смекая: что прихватить с собою — а ну как уж не доведётся воротиться? Огляделся — да и видит: ничего не нажил он за сотни годов в землях Срединных. Ничем не обзавёлся, опричь ненависти и страха народишка местного, да нескольких прозвищ на разных наречиях, равно срамных да позорных — таких, что и сказать стыдно. На худой конец, думал было носки тёплые взять — буде в чертогах Мандоса запрут его владыки заморские, — да в Мандосе, сказывают, ковры везде, куда ни ступи. Так и не взял.
Двинулся налегке — идёт, думы невесёлые перебирает: готовится взаперти веков этак с пято́к рукавицы шить для землепашцев эльфийских. К ручным-то ремёслам он издавна привычен был и весьма в них искусен.
Явился он наконец к предводителю воинства светлого, что был одного с ним роду-племени. Знавали прежде один другого, да много времени с тех пор минуло. Склонился бывший воевода смиренно, почтительно — в делах лихих каялся, отрекался от них да от чёрного ворога. Ответствовал на то собрат его, что не по чину-де ему суд вершить. Владыке-старейшине, мол, только и по силам то дело — надобно к нему за море путь держать. «Коли, — говорит, — лежит душа — воротиться к племени родимому, — так доро́га тебе ве́дома. Неволить не стану — ну а буде пожелаешь, на ладью возьму: отправляюсь вскорости морем».
Видит воевода бывший: паче всякого чаяния не грозит ему пленение неминучее. Да только зашлось сердце его в смятении пуще прежнего. И страх перед владыками заморскими заговорил, и гордость взыграла: припомнил вновь рукавицы эльфийские, что давеча мерещились, — да и возненавидел ту думу. Распрощался он неловко да поспешно, прочь заторопился.
Светлый военачальник тем временем вышел из шатра, вздохнул тяжко, возвёл глаза к небу, да и мыслит про себя: «Ходят и ходят: то отдай, то извини, — кабы вы знали, как вы мне все до́роги… Однако же, надо что-то делать». Поглядел было на море — призадумался, почесал в затылке, смекнул чего-то, да и пошёл туда, где волны бурные, лихие на берег накатывают…
А бывший вражий воевода меж тем мимо шатров войска белого тихо бредёт. Чарами прикрылся, скользит плавно да незаметно. Рать светлая дружно о павших своих горюет, да о победе великой ликует. Закручинился он тут ещё пуще: одиноко стало — хоть волком вой. Завыл бы — дело-то нехитрое, привычное — да нельзя: эльфы кругом, все как один при оружии. Да ежели бы и без оружия… А ну как эльфы светлые, нездешние, заморские — да хором рявкнут… Да король ещё их из-за моря… а ну как зуб имеет… нет, никак не время выть — самое время убраться от греха.
Пустился воевода бывший восвояси, страх да тоска одолевают. Куда да зачем путь держать — не ведает. Шёл, куда глаза глядят, — а глядели глаза на север — шёл, да и не заметил, как ночь в права вошла.
Остановился он на горке, пригорюнился да изготовился было завыть по-волчьи. Тут вдруг — хлоп! — падает сверху незнамо что, аккурат перед ним, чуть по носу не задело — аж отскочил воевода с испугу. Видит — блестит чего-то на земле.
Глянул он тогда вверх. А надобно сказать, к небесам уж давнёхонько не доводилось ему глаз подымать — всё больше под ноги смотрел: гнёт злых дум тому виною да заботы колдовские, чёрные. Глянул вверх — да и потерял дар речи (и уж тем паче позабыл, как выть собирался): мерцают в небе бархатном россыпью звёздочки ясные, ровно самоцветы дивные, а ярче всех звёзд — девица несказанной красоты. Сияет лик её в звёздном свете, а взор всё вокруг себя затмевает. Так бы и глядел на неё, не моргнув, глаз не отводя, без сна и отдыха.
Тут вдруг заговорила девица — голос, точно колокольчик, звенит-заливается — век бы слушал: «Не подашь ли мне, любезный, метёлку мою серебряную?» Вздрогнул он тогда, будто очнулся, поднял с земли то блестящее, что чуть было без носа его не оставило, — видит: точно, метёлка. Серебряная, работы такой тонкой да искусной — залюбуешься. Уж всяко, не человечьей — да и не гномьей, и не эльфийской.
Поглядел он на ту работу филигранную — и ровно застыл. Сколько бы ни минуло веков, и во сне узнал бы он руку, что этакую красоту сработала. Защемило сердце нежданно-негаданно. Стал он припоминать, как давно в последний раз самому доводилось развернуться душой во всю ширь да мастерством блеснуть — и не вспомнил. Только и показала память услужливо: камни чёрные крепостные, землю жжёную да морды клыкастые смрадные. Да ещё блох. Какой уж тут быть красоте, какому порядку — когда блохи кругом скачут да на тебя прыгают. Одна отрада: пойдёшь, бывало, ночью за мясом — для зверья пушистого, воротишься — а зверьё тебе радуется… Но, обратно же, тут тебе и блохи…
Вынырнул он из памяти — точно из колодца, где что ни брёвнышко в срубе, то век, — печальней прежнего стал. Снова взор устремил на девицу, а в глазах у неё ровно свет — родной да далёкий — и словно бы теплей от него делается.
«Не спустишься ли, — спрашивает её, — прелесть ясная, сама с небес на землю?» «Некогда, — отвечает, — мне попусту по земле расхаживать. Вишь, созвездия чищу: никому не могу нынче дело то доверить. Позакоптили-позапылили мне все звёздочки! То у них вулканы, то у них змеи огнём пыхают, то братец горы рушить взялся! Им война, а мне знай успевай порядок наводить». Принахмурилась девица — да от того ещё краше сделалась. «Порядок, стало быть, любишь?» «Люблю, — отвечает. — А болтать без дела не люблю. Подавай сюда метёлку».
Подбросил он в небо метёлку серебряную, ловко подхватила её девица, принялась звёзды начищать — так ладно да споро — любо-дорого смотреть.
А он меж тем всё допытывается: «Ну а за делом как же, драгоценная, нравится ль тебе беседы вести?»
«Не с кем мне за работой болтать. Со звёздочками не больно-то побеседуешь: не отвечают они. Опричь одной, новой, — да её чистить не надобно. Верней, его. Верней, его и без того есть кому чистить. Да вот хоть намедни — схватился он со змеем огнедышащим — так, птицы сказывали, долго его супружница опосля того в эльфийский вид приводила… али хоть в человечий…»
«И не скучно эдак в небе да в тишине?»
«Не скучно. В небе да за работой отродясь не скучно, да и песнями себе помогаю, чтоб дело спорилось», — и завела тут девица напев тихий да ласковый — такой красоты, что словами не передать.
Загляделся на неё бедолага наш, ровно зачарованный, про все горести разом позабыл, печаль-кручину как ветром сдуло. Звёзды в небе всё ярче разгораются, а на сердце всё теплее делается.
А и позабыл уж он, когда такое пение слышать доводилось, от коего никому никакого урона нет, а одна только услада. Заслушался, да помаленьку и задремал. Отвык от колыбельных-то, го́ре луковое… (Эх, да что там: не он один.)
читать дальшеТак до самого утра и продремал. Очнулся — а в небе ни звёздочки, и солнышко уж высоко. Протёр глаза, видит: никого вокруг, куда ни глянь. Потряс головой, будто сон прогоняя, а сон и не уходит. Только зажмурится — в тот же миг перед глазами девица давешняя, да напев её будто взаправду звенит. Уж и сам не ведает: то ли явь была, то ли померещилось всё. Одно ему ясно, как день: видал он прежде, во времена стародавние, ту девицу и слыхал, как поёт она, — да на мысли о том сил недостаёт, будто бы память в тисках кто держит. И то ему доподлинно ведомо, где искать её.
Ну, тут уж он не долго раздумывал: подхватился с места, да ноги сами и понесли обратно, туда, откуда давеча пришёл, — не в пример дню вчерашнему, когда не знал-не ведал, куда податься.
Ведёт его одна дума — о девице светлоликой — словно звезда утренняя. А с дороги, точно ветер попутный, другая дума свернуть не велит: что ежели пойдёт он прямо, то ничегошеньки-то не потеряет, потому как нечего терять ему нынче на белом свете, опричь тоски да страха, — ну а ежели на месте останется, так, может статься, и вовсе не доведётся ему вновь девицу ту встретить, голос её услышать, да на работу её полюбоваться. И до того от мысли оной печально, что весь испуг, прежде одолевавший, будто рассеялся.
Так и пришёл он обратно, в стан войска лучезарного, к шатру головному. Спрашивает светлого военачальника: «Кто девица та была, что звёзды вечор начищала в стороне северной?» — а сам уж ответ будто знает. Устало поглядел на него светлый воевода: «Сестрица то моя названная. Самолично в этот раз за уборку взялась, а то уж больно урон светилам силён был».
«В землях заморских, — продолжает тот допытываться, — найду ли её, увижу ли? Дозволено ли то мне будет — хоть побыть от неё недалече?»
«Себя допрежь найди, — воевода отвечает. — Ну что, здесь остаёшься али на ладью следуешь? Потому — место есть, а времени нет: вода подступает».
«Не остаюсь».
«Тогда, стало быть, милости просим, на борт добро пожаловать: как раз место освободилось одно — взамен груза ценного… выбывшего… такая уж его планида была».
Так и отправился морем в сторону закатную. Прежде — чёрный воевода, а нынче кто — и сам не ведает. И вся та дорога одним мигом ему показалась: пролетела, будто в тумане, в мыслях о девице звёздной, да в расспросах о ней же и беседах с воеводой светлым. Тот только тем и спасался, что вместо себя беседу вести время от времени оставлял духа морского резвого, что неотступно за ладьёй следовал. О многом дух тот поведать мог страннику нашему, себя потерявшему, — было им, о чём потолковать на досуге.
Долго ли, коротко ли, причалила ладья к берегу дивному, самоцветному. Предстал потерянный наш перед владыкой-старейшиной. Глянул на него владыка — видит: толковать с ним нынче, что воздух решетом черпать. Дело известное: не в себе молодец.
Ну, как тут быть? Передал его владыка с рук на руки наставнику прежнему — мастеру, коего искусней не сыскать во всём свете, — для трудоврачевания.
Стал молодец наш помаленьку — не медленно, не торопливо — в себя приходить. Уж и запамятовал давно, что отрадой великой ему было: знание да ремесло оттачивать и красоту земную творить. Трудится он в охоту да в радость, точно заново родился, а мысли о деве светлой всё не отпускают. И о том думает-гадает, как привлечь ему сердце девичье — чтоб не силой, не чародейством, — да как владыке-старейшине — коему та девица, словно дочь, дорога́ — показать волю свою добрую.
Думал-думал, да и надумал: изготовить в дар ей диво дивное, что по нраву придётся да по сердцу, и все силы душевные к тому приложить. Устремил на то все помыслы, да вот беда: не знает он, что сотворить-изладить. Чем порадовать её, забот не добавив? Верно известно: милы ей звёзды. Ведь не звезду же смастерить: не те умения на то потребны, какие даны ему. А и мог бы — так ей только хлопоты лишние: больше звёзд — дольше уборка. Извёлся весь, а ничего не надумал.
Говорит он тогда наставнику: так, мол, и так, хочу изготовить то, не знаю что. Пойду, куда глаза глядят, — либо найду вдохновение, либо не увидят меня боле на этом свете. Видит наставник: делать нечего, — отпустил, скрепя сердце.
Пустился умелец наш в путь по землям благословенным, и ни слуху о нём ни духу. Никто не встречал его на просторах края дивного, лучезарного. Тревожиться стали и наставник, и воевода светлый (теперь уж — тоже бывший, воевода-то), и владыка-старейшина, и супружница его, владычица звёздная (потому как делила с супругом и тревоги все, и радости), ну а с нею — и дева ясная, что была ей помощницей верною.
Доходят тут до компании нашей честно́й вести птичьи. Мол, видали птицы, как умелец-странник в море сгинул. Будто в волны не то зашёл, не то прыгнул — а что потом, то птицам неведомо: над водой боле не появлялся. За подробными вестями — это к рыбам разве. Ну, а с тех какой спрос?..
Закручинились уж было все, да тут вдруг, нежданно-негаданно, шум великий поднялся! Жители побережья морского жемчужного да окрестностей на берег высыпали — и стар (хоть с виду и не скажешь), и млад — поглядеть на диво дивное. Глянул тогда и владыка-старейшина с вершины заснеженной, облаками увитой, и видит: поднялся, слышь-ко, из моря остров, очертаниями — что звезда, красоты несказанной — и землёй плодородной богат, и недрами. И, будто, поднял тот остров над водою дух морской, а изготовил мастер, допрежь пропащий, внове нашедшийся.
Ну, поднёс тут мастер, при большом народа скоплении, да с дозволения владыки-старейшины, остров звёздный светлой девице в дар — да вдобавок предложил ей руку и сердце. А ясно было, как день, — всем, вплоть до самого малого эльфёнка, — что этакими руками разбрасываться — расточительство недопустимое. Согласилась девица, допредь с владычицей звёздной посоветовавшись, — и началось у них то, что за окончанием сказок следует: жизнь семейная да будни трудовые.
Да между делом стали они думать, как распорядиться драгоценностью великой, островом звёздным. С осмотрительностью к тому подойти решили — не вышло б никогда впредь размолвок, да с осторожностью — дабы избегнуть споров неприглядных. Ведь бывает, иной раз, заведут споры о ценностях: одни говорят, семейные-де то ценности, а другие — что, мол, общечеловеческие. А первые им отвечают, что студёная то былина, и что тогда-де всё вокруг общее, — ну, слово за слово, так и до ущерба хозяйству непоправимого недалеко, да долго о том рассказывать.
Потому решили на сей раз эдак: пусть будет ценность общечеловеческая — из того соображения исходя, что, мол, лучшее — детям (и ещё того лучше, ежели младшим), всё в рамках программы «Жильё доступное».
Так повесть к завершению подошла, а жизнь своим чередом потекла. Да ещё последствия разнообразные проистекли из описанного — иные заметные, а иные не очень.
Стали дети на острове новом жить да развиваться культурно.
А в семействе одном почтенном сон по наследству передаётся, чудной да дивный: стои́т будто под белым деревом на полянке хижина… Ах ты, батюшки, нет… Хижина — то ж не наша, то чужая… Избушка стои́т. А над дверью доска приколочена, и написано на ней: «гештальт». Закрыта избушка на клюшку. А полянка та на острове. Остров формы причудливой. Превращается остров в морскую звезду и ползёт… ползёт… и уползает.
Вольно ему ползти: земля-то плоская. Ну, а потому как земля плоской осталась, Омерику так по сю пору и не нашли. Да и страну Новую (не то Морскую, не то Тюленью — кто её теперь разберёт, да и зачем?) не больно-то искали. Так что, ежели берутся нонеча детишки на досуге эльфов (али вдруг гномов каких) рисовать, то чтоб на картинках тех два эльфа были на одно лицо — такого днём с огнём не сыщешь (ну а гномы и подавно все разные).
Тем паче, что с эльфами они и поныне в дружбе великой живут — и видятся временами. Потому ни про мастера искусного и деву звёздную, ни про всё их племя, а равно и про войско белое — никто отродясь слухов облыжных не распускал, поклёпа никакого не возводил — чуткости их да востроухости не завидовал.
Автор 4, вах, это очень здорово! Как хорошо, что у них все удачно закончилось. Вот только Арда, которая осталась плоской, меня немного смущает... но это мои тараканы личный фанон, совершенно не в упрек. читать дальшеВы просто читаете мои мысли: у меня была идея подать на следующий круг заявку "обеспечим каждого злодея пейрингом".
"Тюрьма и ссылка по вас плачет, журнал, разумеется". (Маяковский, "Баня") // Лучше молча proscrire
Авторы 1 и 2, только что изучила ваши драбблы, оба очень тронули. Первый - вот вообще люблю хорошие истории про Гэндальфа и дам, пока попадались три, и дамы все разные, и всё нравится (ибо мне загадочного слова ОТП не завозили, в наше время было только ОТК) Второе - по-моему, совершенно толкиновское по образности... Автор 3, я вас позже прочту, обязательно! P.S. ой, и автор 4 есть! И вас, и вас потом, мне утром на раскоп!